Текст спектакля
«Человек из Кариота»
Оглавление
Сельма Лагерлеф.
В Назарете
В Назарете
Как-то раз, когда Иисусу было всего пять лет, он сидел на крылечке мастерской своего отца в Назарете и из комка мягкой глины, которую дал ему гончар, живший на другой стороне улицы, лепил птиц. Он был очень счастлив: все дети в округе говорили ему, что гончар — человек суровый, что его нельзя тронуть ни нежными взглядами, ни сладкими речами, поэтому он никогда не решался просить у него чего-нибудь. Но вот — Иисус сам не знал, как это случилось. — Он только стоял на ступеньках своего крыльца и внимательно смотрел на работавшего соседа, — и гончар вышел вдруг из своей мастерской и дал ему огромный кусок глины.
На приступочке соседнего дома сидел Иуда, рыжий и безобразный мальчик с лицом в синяках. Его одежда висела клочьями из-за постоянных драк с уличными мальчишками. В эту минуту он сидел совсем спокойно и никого не задирал, а так же, как Иисус, работал над кусочком глины. Эту глину он не сам достал: он и на глаза не посмел бы показаться гончару, потому что частенько бросал камнями в его хрупкий товар. Если бы Иуда попросил у гончара глины, тот прогнал бы его от себя палкой. Иисус поделился с ним глиной.
Дети лепили своих птичек и ставили их перед собой в кружок. Птички имели обычный вид: вместо ног — большой, круглый комочек, коротенькие хвостики, полное отсутствие шейки и едва заметные крылышки.
Но все-таки работа двух друзей очень отличалась. Птицы Иуды были так плохо сделаны, что не могли стоять и беспрестанно опрокидывались, и, как он ни старался, его маленькие, жесткие пальчики не могли сделать их чистенькими и красивыми. По временам он посматривал украдкой на Иисуса, чтобы понять, как ему удается сделать своих птичек таким гладкими, как дубовые листья в лесах Фавора.
Каждый раз, как Иисус заканчивал еще одну птичку, он чувствовал себя все счастливей и счастливей. Каждая новая птичка казалась ему прекрасней других, и он оглядывал их с гордостью и любовью. Они будут товарищами его игр, его маленькими братьями и сестрами, будут спать в его постельке, проводить с ним время, петь ему песенки, когда мать будет уходить из дома. Никогда уже теперь он не будет чувствовать себя одиноким.
Мимо мальчиков прошел рослый водонос, сгибаясь под тяжелым мехом, и следом за ним проехал верхом на осле торговец зеленью, окруженный пустыми корзинами. Водонос положил руку на светлокудрую головку Иисуса и стал его расспрашивать об его птичках. И Иисус рассказал ему, что у каждой из них есть свое имя и что они будут петь. Все эти птички прилетели к Нему из далёких чужих стран, и каждая рассказывает Иисусу о том, что видела и слышала, такие чудесные вещи! И так интересно говорил Иисус, что и водонос, и зеленщик забыли о своих делах и долго слушали его, не двигаясь с места.
Когда они, наконец, собрались уходить, Иисус показал на Иуду.
— Посмотрите, каких хорошеньких птичек сделал Иуда! — сказал он.
Тогда зеленщик придержал своего осла и добродушно спросил Иуду, есть ли у каждой из его птичек свое имя и умеют ли они петь. Но Иуда упрямо молчал, не отрывая глаз от работы, и зеленщик сердито отбросил ногой одну из его птичек и поехал дальше.
Так прошел день. Солнце так низко опустилось, что его лучи проходили теперь сквозь украшенные римским орлом низкие городские ворота в конце улицы. Кроваво — красные лучи заходящего солнца, скользя по узкой улице, окрашивали в яркий пурпур все вокруг. Посуда горшечника, доска, скрипевшая под пилою плотника, и белое покрывало, обрамлявшее лицо Марии — все стало огненно — багровым. Но всего прекрасней сверкали лучи солнца в двух маленьких лужицах между большими, неровными каменными плитами мостовой.
И вдруг Иисус окунул ручку в ту лужицу, которая была к нему ближе. Ему пришла мысль окрасить своих серых птичек этим ярким солнечным сиянием, придававшим такой красивый цвет воде, стенам домов, всему, что его окружало. Солнечные лучи радостно дали себя поймать, и, когда Иисус провел рукой по маленьким глиняным птичкам, они покрыли их алмазным блеском. Иуда, время от времени поглядывал на Иисуса, чтобы посмотреть, много ли еще он сделал птичек и красивее ли они, чем у него. Он вскрикнул от восхищения, когда увидел, как Иисус раскрашивает своих глиняных птиц солнечным светом, играющим в лужицах на мостовой.
Иуда тоже окунул руку в светящуюся воду и тоже хотел поймать солнечный луч. Но луч не дался ему. Он ускользал из его пальцев. И как ни старался Иуда, лучи убегали от него, и ни одной капли краски не мог достать мальчик для своих птичек.
— Постой, Иуда! — сказал Иисус, — я сейчас помогу раскрасить твоих птичек.
— Нет! — сказал Иуда. — Не трогай их! Они хороши и так.
Он встал, закусив губы и нахмурив лоб. И вдруг он стал с яростью топтать своих птичек и одну за другой превратил он их в маленькие комки глины. Уничтожив всех своих птиц, Иуда подошел к Иисусу, который сидел, лаская своих птичек, сверкавших, как драгоценные камни. С минуту рассматривал их Иуда, потом поднял ногу и раздавил одну из них. Когда он увидел, что маленькая птичка превратилась в комок глины, его охватила радость, он начал хохотать и снова поднял ногу, чтоб раздавить еще одну.
— Иуда, — воскликнул Иисус, — что ты делаешь? Ты разве не знаешь, что эти птички живые и что они поют?
Но Иуда продолжал хохотать и топтать его птичек. У Иисуса не хватило бы сил удержать его. Он стал искать глазами мать. Она была недалеко, но прежде чем она могла подойти. Иуда успел бы уничтожить всех его птиц. Слезы выступили на глазах Иисуса. Иуда уже растоптал четырех его птичек. Оставалось только три! Иисусу было горько, что птицы лежали так и не пытались спастись. Он захлопал в ладоши, чтобы спугнуть их, и крикнул:
— Улетайте! Улетайте!
И три оставшиеся птички замахали своими маленькими крылышками и, робко вспорхнув, взлетели на край крыши, где были уже в безопасности.
Когда Иуда увидел, что птички по приказу Иисуса расправили крылья и полетели, он зарыдал. Он рвал на себе волосы и одежду, как взрослые, которых ему приходилось видеть в великом горе или страхе, и бросился к ногам Иисуса. Он валялся в пыли пред Иисусом, целовал его ножки и просил, чтоб Иисус растоптал его, как он, Иуда, растоптал его глиняных птичек. Иуда любил Иисуса и обожал Его, поклонялся Ему и ненавидел и в то же время ненавидел.
Но Мария, все время следившая за игрой детей, встала, подняла Иуду с земли, посадила к себе на колени и приласкала его.
— Бедное дитя! — сказала она ему. — Ты не понимаешь, что дерзнул на то, что не под силу никому на земле. Никогда больше не делай этого, если не хочешь стать несчастнейшим из людей. Кто может равняться с Тем, Кто раскрашивает, как краской солнечным лучом и Кто может в мертвую глину вдохнуть дыхание жизни?
Переход во второй зал.
Речь французского философа Жиля Делёза «Искусство и контролируемое общество» 17 марта 1987 г.:
В самом начале можно сказать, что сообщение — это передача и распространение информации. Определение информации не сложно. Информация — это определенный свод предписаний. Когда вам что-то либо сообщают, вам говорят, во что вы должны верить. Информировать — это распространять предписания. Все заявления полиции делаются именно для этого — для предписаний — как мы должны себя вести, и, соответственно, верить в это. Или даже не верить, а вести себя так, как будто мы в это верим. Нас не просят верить, нас просят вести себя так, как если бы мы в это верили. Это и означает, что информация является именно системой контроля. Это очевидно. И это касается нас, особенно сегодня. Мы вступаем в общество, которое мы можем назвать обществом контроля.
На приступочке соседнего дома сидел Иуда, рыжий и безобразный мальчик с лицом в синяках. Его одежда висела клочьями из-за постоянных драк с уличными мальчишками. В эту минуту он сидел совсем спокойно и никого не задирал, а так же, как Иисус, работал над кусочком глины. Эту глину он не сам достал: он и на глаза не посмел бы показаться гончару, потому что частенько бросал камнями в его хрупкий товар. Если бы Иуда попросил у гончара глины, тот прогнал бы его от себя палкой. Иисус поделился с ним глиной.
Дети лепили своих птичек и ставили их перед собой в кружок. Птички имели обычный вид: вместо ног — большой, круглый комочек, коротенькие хвостики, полное отсутствие шейки и едва заметные крылышки.
Но все-таки работа двух друзей очень отличалась. Птицы Иуды были так плохо сделаны, что не могли стоять и беспрестанно опрокидывались, и, как он ни старался, его маленькие, жесткие пальчики не могли сделать их чистенькими и красивыми. По временам он посматривал украдкой на Иисуса, чтобы понять, как ему удается сделать своих птичек таким гладкими, как дубовые листья в лесах Фавора.
Каждый раз, как Иисус заканчивал еще одну птичку, он чувствовал себя все счастливей и счастливей. Каждая новая птичка казалась ему прекрасней других, и он оглядывал их с гордостью и любовью. Они будут товарищами его игр, его маленькими братьями и сестрами, будут спать в его постельке, проводить с ним время, петь ему песенки, когда мать будет уходить из дома. Никогда уже теперь он не будет чувствовать себя одиноким.
Мимо мальчиков прошел рослый водонос, сгибаясь под тяжелым мехом, и следом за ним проехал верхом на осле торговец зеленью, окруженный пустыми корзинами. Водонос положил руку на светлокудрую головку Иисуса и стал его расспрашивать об его птичках. И Иисус рассказал ему, что у каждой из них есть свое имя и что они будут петь. Все эти птички прилетели к Нему из далёких чужих стран, и каждая рассказывает Иисусу о том, что видела и слышала, такие чудесные вещи! И так интересно говорил Иисус, что и водонос, и зеленщик забыли о своих делах и долго слушали его, не двигаясь с места.
Когда они, наконец, собрались уходить, Иисус показал на Иуду.
— Посмотрите, каких хорошеньких птичек сделал Иуда! — сказал он.
Тогда зеленщик придержал своего осла и добродушно спросил Иуду, есть ли у каждой из его птичек свое имя и умеют ли они петь. Но Иуда упрямо молчал, не отрывая глаз от работы, и зеленщик сердито отбросил ногой одну из его птичек и поехал дальше.
Так прошел день. Солнце так низко опустилось, что его лучи проходили теперь сквозь украшенные римским орлом низкие городские ворота в конце улицы. Кроваво — красные лучи заходящего солнца, скользя по узкой улице, окрашивали в яркий пурпур все вокруг. Посуда горшечника, доска, скрипевшая под пилою плотника, и белое покрывало, обрамлявшее лицо Марии — все стало огненно — багровым. Но всего прекрасней сверкали лучи солнца в двух маленьких лужицах между большими, неровными каменными плитами мостовой.
И вдруг Иисус окунул ручку в ту лужицу, которая была к нему ближе. Ему пришла мысль окрасить своих серых птичек этим ярким солнечным сиянием, придававшим такой красивый цвет воде, стенам домов, всему, что его окружало. Солнечные лучи радостно дали себя поймать, и, когда Иисус провел рукой по маленьким глиняным птичкам, они покрыли их алмазным блеском. Иуда, время от времени поглядывал на Иисуса, чтобы посмотреть, много ли еще он сделал птичек и красивее ли они, чем у него. Он вскрикнул от восхищения, когда увидел, как Иисус раскрашивает своих глиняных птиц солнечным светом, играющим в лужицах на мостовой.
Иуда тоже окунул руку в светящуюся воду и тоже хотел поймать солнечный луч. Но луч не дался ему. Он ускользал из его пальцев. И как ни старался Иуда, лучи убегали от него, и ни одной капли краски не мог достать мальчик для своих птичек.
— Постой, Иуда! — сказал Иисус, — я сейчас помогу раскрасить твоих птичек.
— Нет! — сказал Иуда. — Не трогай их! Они хороши и так.
Он встал, закусив губы и нахмурив лоб. И вдруг он стал с яростью топтать своих птичек и одну за другой превратил он их в маленькие комки глины. Уничтожив всех своих птиц, Иуда подошел к Иисусу, который сидел, лаская своих птичек, сверкавших, как драгоценные камни. С минуту рассматривал их Иуда, потом поднял ногу и раздавил одну из них. Когда он увидел, что маленькая птичка превратилась в комок глины, его охватила радость, он начал хохотать и снова поднял ногу, чтоб раздавить еще одну.
— Иуда, — воскликнул Иисус, — что ты делаешь? Ты разве не знаешь, что эти птички живые и что они поют?
Но Иуда продолжал хохотать и топтать его птичек. У Иисуса не хватило бы сил удержать его. Он стал искать глазами мать. Она была недалеко, но прежде чем она могла подойти. Иуда успел бы уничтожить всех его птиц. Слезы выступили на глазах Иисуса. Иуда уже растоптал четырех его птичек. Оставалось только три! Иисусу было горько, что птицы лежали так и не пытались спастись. Он захлопал в ладоши, чтобы спугнуть их, и крикнул:
— Улетайте! Улетайте!
И три оставшиеся птички замахали своими маленькими крылышками и, робко вспорхнув, взлетели на край крыши, где были уже в безопасности.
Когда Иуда увидел, что птички по приказу Иисуса расправили крылья и полетели, он зарыдал. Он рвал на себе волосы и одежду, как взрослые, которых ему приходилось видеть в великом горе или страхе, и бросился к ногам Иисуса. Он валялся в пыли пред Иисусом, целовал его ножки и просил, чтоб Иисус растоптал его, как он, Иуда, растоптал его глиняных птичек. Иуда любил Иисуса и обожал Его, поклонялся Ему и ненавидел и в то же время ненавидел.
Но Мария, все время следившая за игрой детей, встала, подняла Иуду с земли, посадила к себе на колени и приласкала его.
— Бедное дитя! — сказала она ему. — Ты не понимаешь, что дерзнул на то, что не под силу никому на земле. Никогда больше не делай этого, если не хочешь стать несчастнейшим из людей. Кто может равняться с Тем, Кто раскрашивает, как краской солнечным лучом и Кто может в мертвую глину вдохнуть дыхание жизни?
Переход во второй зал.
Речь французского философа Жиля Делёза «Искусство и контролируемое общество» 17 марта 1987 г.:
В самом начале можно сказать, что сообщение — это передача и распространение информации. Определение информации не сложно. Информация — это определенный свод предписаний. Когда вам что-то либо сообщают, вам говорят, во что вы должны верить. Информировать — это распространять предписания. Все заявления полиции делаются именно для этого — для предписаний — как мы должны себя вести, и, соответственно, верить в это. Или даже не верить, а вести себя так, как будто мы в это верим. Нас не просят верить, нас просят вести себя так, как если бы мы в это верили. Это и означает, что информация является именно системой контроля. Это очевидно. И это касается нас, особенно сегодня. Мы вступаем в общество, которое мы можем назвать обществом контроля.
Нил Мироточивый об Иуде предателе
Иуда происходил из селения Искарии. Имя отца его — Ровель. Перед зачатием Иуды мать увидала страшный сон и с криком проснулась. На вопрос мужа она сказала, что видела, что зачнет и родит мужеский пол и будет он разрушителем рода Иудейскаго. Муж же укорил ее за веру во сны. В ту же ночь она зачала, (не вняв, следовательно, сему предостережению от Бога) и посем родила сына. Ввиду того, что воспоминаемый сон продолжал устрашать ее, они согласились с мужем выкинуть ребенка на волю судьбы; сделали ящик и, осмолив его, положили в него младенца и бросили в озеро Геннисаретское. Напротив Искарии находился небольшой остров, на котором зимой пасли овец и жили пастухи; к ним то и принесло ящик с младенцем; пастухи вынули его из воды, накормили ребенка овечьим молоком и отдали некоей женщине вскормить его; эта женщина назвала ребенка Иудой. Когда он нисколько подрос пастухи взяли его от кормилицы и привели в Искарию, чтобы отдать кому-нибудь в приемыши; тут повстречался с ними отец Иуды, — Ровель, и, не ведая, что это его сын, взял его к себе в приемыши. Отец и мать очень полюбили Иуду, который был лицом весьма красив и, скорбя о брошенном в воду сыне усыновили Иуду. После этого родился у них сын и Иуда стал завидовать ему, опасаясь, как бы не лишиться из-за него наследства, ибо Иуда по природе был зол и сребролюбив. Иуда стал безпрестанно обижать брата своего и бить его, за что родители часто наказывали Иуду, но Иуда все более и более разжигался завистию к брату, увлекаемый страстью сребролюбия и, наконец, воспользовавшись однажды отсутствием родителей, умертвил брата. Схватив камень, он убил брата, а затем, испугавшись последствий, — бежал на тот остров, на котором его вскормили и, здесь поступил в услужение в еллинский дом, в котором в конце концов вошел в прелюбодейную связь с женою сына хозяина, и убив его, бежал в Иерусалим. В Иерусалиме Иуду приняли во дворец Ирода, где Ирод полюбил его за ловкость и красивую внешность; Иуда стал управителем дворца и покупал все потребное. Родители же его, не зная, что он убил их сына, и, видя, что он без вести пропал, скорбели о нем. Так прошло много времени; наконец произошли в Искарии великия смуты, так что Ровель с матерью Иуды переселились в Иерусалим, и купили себе дом с прекрасным садом, рядом со дворцем Ирода. Тогда то и убил Иуда отца своего, как будет изложено устами Святаго ниже, женился на матери своей и родился у них сын. Посем, случайно в беседе с женою, открылось, что они суть кровныя — сын с матерью; Иуда, оставив мать пошел ко Христу с намерением покаяться, был взят Христом в ученики, сделан казнохранителем и распорядителем, но по сребролюбию своему продолжал похищать деньги и тайно отсылать их матери, якобы ради пропитания ея.
И познал Иуда беззаконие свое, т. е., что взял в жены мать свою, убив ея мужа, который был отцем ему и убив отрока, который был брат ему, узнал из слов матери своей, так как раньше о сем не знал; и услыхав, что Иисус учит в окрестностях Иерусалима, (сиречь призывает грешников к покаянию), пошел, нашел Его и присоединился к Нему, чтобы следовать за Ним.
Увидав сего Иуду, Иисус Христос понял, что он — человек доброненавистный, зломышленный и злообразный, но принял его с великою радостию, дабы уврачевать душу Иуды. И возвел Иуду Христос в распорядители над всеми апостолами, чтобы он распоряжался всем; и приказал апостолам Христос: все потребное для плоти, в чем нуждаетесь, спрашивайте у Иуды.
Услыхав это повеление Христово, апостолы исполняли его с готовностью, не роптали по поводу того, что творил Иуда и никогда не жаловались на него Христу, хотя и видели многия его ослушания или безчиния, ибо всякое слово Христа принимали от Него, с решимостию исполнить его на деле. Поэтому и не роптали нисколько на брата своего Иуду. Тогда Иуда был братом апостолов и ученик Христов; Христос умыл ему ноги, как и прочим апостолам; после-же предательства сделался он братом диавола, учеником Денницы и стал как один из других диаволов. Тогда он был апостол, ныне же диавол… Это (случилось с ним) потому, что апостолы, исполняя на деле (слова Христовы), сделались столбами райскими, Иуда же, хотя и внимал словам Христовым, но не слушал их с готовностию, безропотно и не имел решимости к делу, т. е., чтобы исполнять их на деле, (слушался) с ропотом и повиновался неохотно. Апостолы держались за слова Христовы, как за столбы непоколебимые и стали сами столбами райскими; Иуда же держался за слова Христовы, как за столб гнилой и сам сделался обвалом, т. е. как бы оторвался и отвалился от части Господней и апостолов, низвергшись в преисподнюю ада.
Не ограничился он тем, что имел власть внешняго распоряжения над всем мирским, — говорим: над сокровиществованием, продажей и покупкой, но возжелал захватить в свое распоряжение и внутренний обмен; говорим: желал Иуда возбранить людям приносить Христу веру, миро и Божественную славу, т. е., не хотел давать людям чтить Христа, как Бога, славить Его, как Бога и возливать, на Него драгоценное миро на что люди того времени расходовались, как тратятся и ныне люди, чтобы приносить дары в церковь, говорим для литургии, которая есть отпечаток Христов; фимиам же, (возжигаемый в кадиле и приносимый Господу в Богослужении) есть тип (или отпечаток) мира (возлияннаго на Господа при жизни); как говорит Пророк-царь Давид: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою… «Свеча же, носимая пред священником на выходах, есть тип Честнаго Предтечи Крестителя и его учения в пустыне перед пришествием Христовым, как сказано у Пророка «Глас вопиющаго в пустыне, исправьте путь Господень… «и опять: «Покайтеся, приблизилось Царствие Небесное… «и опять: «Се Агнец Божий, вземляй грех мира… «и опять: «Я крещу вас водою, но грядет крепчайший Меня, которому я недостоин отрешить ремень от сапог Его, Тот крестит вас Духом Святым и огнем… «(Лук. 3, 4 — 6 и Iоан. 1, 36).
Это, (т. е. эти жертвы Христу как Богу) и хотел воспретить Иуда, вознамерившись воспрепятствовать (приношению их, т. е. излиянию мира на Христа) — но сам был возбранен и низвергся с безграничным своим сребролюбием, коварный, которым прельстил его Денница, во ад, — следующим образом.
Одна душа принесла Христу миро многоценное; Христос повелел сохранить его на время погребения Его, Сына Человеческаго; Иуда же искал продать его, ибо стоимость цены его была чрезмерна. Христос же сказал: «Да сохранится оно на день погребения Моего… «
Нечто подобное случилось и в то время, когда Иуда попрал сад отца своего, взяв прекраснейшие, именуемые ароматами, цветы; мать убоялась что-либо сказать ему, так как он был царский человек; Иуда же и не спрашивал у матери (позволения сорвать цветы); но, будучи хищником и властителем сам смело сорвал благоуханные и драгоценные цветы, вышел вон из дому отца и встретил отца перед дверьми, возвращающагося с работы в дом свои. Отец, увидя в руках Иуды ароматы, спросил: «Зачем сорвал ты эти благоухания? «- Иуда же с великою дерзостию отвечал: «Нужны они мне, что спрашиваешь? «-Отец же, когда услыхал такое слово от Иуды, разгневался и сказал: «тебе нужны, а мне не нужны? «- (Потому и) Христос изрек Иуде: — «оставь, оно Мне нужно на время погребения Моего… «.
Иуда же сказал отцу: «как разговариваешь ты смело со мною, не знаешь разве что я царский человек? «- Отец же сказал ему: «пусть ты и царский человек, зачем же дерзко говоришь так мне? Что мне тебя бояться? Как смел ты взойти в дом мой и взять вещь без спросу», — и попытался отец отнять их из рук Иуды. Иуда же, будучи заносчив и горд, не перенес слов отца своего, не позволил выслушать от него даже малаго слова, но тотчас схватил в руки камень и, ударив им по голове, убил отца своего, — отцеубийца Иуда!.. С великою надменностию пошел он затем к повелителю своему и показал ему ароматы. И сказал ему повелитель: «каким образом дали их тебе? «- и сказал Иуда: «я не искал того, чтобы мне их дали, но убил его и взял! «- Сказал ему повелитель: «правда ли, что говоришь? «- Говорить Иуда, свидетельствуюсь жизнью моею, я убил его, господин мой, ибо поносил он повелительство твое и меня оскорбил». — Сказал повелитель: «сейчас пошлю человека, узнать правда ли что говоришь, и если это верно, то изгоню я тебя из палат моих и накажу как следует, ибо не ему ты сделал, но мне сделал ты такое безчестие». — Послал пове-литель человека, тот нашел его убитым; возвратился посланный и возвестил о случившемся; пове-литель, услыхав, что это правда, разгневался и смутился зело. Иуда же, будучи лукав, прибег к защите ходатаев; и пошли вместе с ним (к царю заступаться за него дворцовые люди); повелитель же, увидав, что возмутились дворцовые люди, смутился, оказал ему снисхождение, пожалел его, и, согласно закону, повелел, чтобы он взял себе в жены жену убитаго мужа. Иуда, как сосуд лукавый зла, принял это, мать же не желала и говорила, что берет другаго, а этого не хочет, но повелитель грозно повелел ей, дабы она не смела брать другого, но только этого. Ввиду такой беды, мать, не желая, приняла его, — и взял Иуда мать свою себе в жены…
Потому и сказал Христос, (чтобы напомнить Иуде все это), что пусть останется миро на время погребения Моего…
И закипело кипение в сердце кипящаго злобою, Христос же, как Сердцеведец, понял замысел Иуды…
В день тот, по омовении ног апостолам, когда все сотрапезовали и Иуда был при сем, во время трапезы воздохнул Христос и сказал, что из вас двенадцати есть один, который предаст Меня в руки человеков грешников. И говорили апостолы между собою: кто есть тот, который предаст Его? Христос же, увидав это волнение среди апос-толов, сказал, что протягивающий руку свою передо Мною, — и Иуда тотчас протянул руку свою перед Христом (к солилу).
Не попустил Христос произойти смуте, как сие свойственно нынешним людям, но дал одну только примету и ничего больше не говорил…
Тогда предал Он жертву Литургийную*, которую мы возносим и ныне… Потом, после трапезы удалился Иуда от союза апостольскаго, скажем лучше, от братий своих, стал союзником Денницы и братом диаволу…
И сказал коварный в своем коварном и нечистом помысле: возьму дары от ищущих Его, попрошу (еще), и, что попрошу, мне дадут… Тотчас пошел он в синагогу еврейскую и великим гласом сказал: что даете мне, — и я предаю вам Его? — Евреи тотчас одарили его тридцатью сребренниками. Получив их Иуда сказал: последуйте за мной. Взяв в руки светильники, палки, ножи, веревки, и друге подобные бичи, они последовали за ним…
Иисус Христос тогда молился, после молитвы пришел к апостолам и сказал: «Бдите и молитесь; не ведаете ни дня, ни часа… ибо Сын Человеческий предается»… Опять пошел на место молитвы Своей и молился на мног час… Снова пошел к апостолам, увидел их спящими и сказал с кротостию. «Возстаньте, бдите и молитесь, ибо не ведаете, ни дня, ни часа, ибо Сын Человеческий предается… «Опять пошел к месту молитвы Своей, молился, и говорил: «Отче, аще возможно, да мимоидет от Мене чаша сия». Тотчас, при этих словах Его, приспел Иуда со светильниками, от множества огней стало светло как днем, час же был ночной… И сказал Иуда евреям, «Кого я обниму и облобызаю, того хватайте»… Тогда вошло множество воинов туда, где были собраны вместе апостолы. Иуда, со среб-ренниками в руке, обнял хищно нечистый Чистаго, сказал: «Радуйся Равви,» коварно приложил сквер-нейшая свои губы к нескверному Лику и, оказав Ему сию честь пред воинами, предоставил Его им, удалившись сам во тьму сребролюбия (т. е. во мрак со своим сребролюбием, от Света Христа — к диаволу)… И схватили Христа воины; апостолы же, увидав Его схваченным воинами, весьма смутились. Петр, схватил одного раба, повергь его вниз, выхватил короткий нож, который имел и, побуждаемый ревностию, урезал рабу ухо. Тогда воскликнул Христос и сказал: «Петре! Петре! вложи нож в ножны, ибо нож (если) даешь, нож и приемлешь… «и взяли Христа, как разбойника, на судилище, и «поучашася тщетным на Господа и на Христа Его (Пс. 22)». Тогда поругание окружило Его!.. Красная хламида облекла Его!.. Терновый венец возложили на главу Его, над которою трепетала рука Предтечи!.. Очи Его завязали и биениями били Его!.. Слова проречений требовали от Него!.. И иными непомерными (терзаньями) терзали!..
Увидев эти страсти Христовы помраченный сребролюбием Иуда — разомрачился и весьма раскаялся, но не припал к покаянию, — говорим, ко Христу, и, горько плача не оплакал беззаконие свое, подобно Петру, но пошел и поверг сребренники там, где их приял и сказал: «Зло сотворил я, возьмите ваши сребренники… «Отвечали ему книжники и сказали: «Ты узришь… «и были озабочены, говоря между собою, что не достоит класть их в корвану; озабоченно они вопро-шали, что с ними сделать? — наконец сделали странно-погребальницу, которая обретается и поныне…
Потом Иуда, бросив там сребренники, удалился в глубокое место и удаляясь был озабочен, что такое сделать, там (в овраге). Когда он размышлял об этом, пришел ему (на ум) скверный помысл совершить самоубийство. Внял нечистый нечистому и совершил то дело следующим образом. На месте, где он размышлял, было одно дерево, как нарочно для казни. Тотчас снял Иуда с себя пояс, который был из верблюжьей шерсти, одним концем его затянул свою шею, другим — привязал себя к дереву… Ветвь в тот же час наклонилась, (т. е. когда он свергся, чтобы повиснуть)…
Бог же не хочет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему. Всевозможным образом действовал Бог, чтобы не повесился (Иуда), ибо Иуда был все же человек, Бог, ожидал покаяния Иуды. Но Иуда не освобождал себя из петли, чтобы пойти, припасть к подножию креста и сказать: «Я Тебя распял, прости меня!.. Моя злая мысль вознесла Тебя на крест; благосердствуй обо мне… «Если бы изрек он перед крестом эти три слова, исполнив их и делом, (выразив свое покаяние), Христос принял бы его. А каким же исполнить делом? — Дело сие: дабы слезил горько, стенал рыдая и жалостно плакал; но Иуда так не поступал (т. е. не хотел повергнуться на землю перед крестом Христовым во спасение свое), но повергался на землю, чтобы повеситься, (не взирая на то, что) ветвь приклонялась, а на кресте был предружелюбнейший Христос, (о Котором Иуда мог быть несомненно уверен, что Он не отвергнет его покаяния)!.. Как дружелюбствовал Василий Великий Иосифу, (котораго крестил на смертном своем одре), так друже-любствовал и Христос Иуде, ожидая от него покаянных слов, но Иуда (вместо того, чтобы сказать эти слова, предпочиталъ) крепко затянуть петлею горло свое — Искариот!.. Взирает вдаль Христос на обе стороны креста Своего, не увидит ли Иуды… Он, Который жаждет спасения людей, жаждал также Иудинаго покаяния и искал его… Великим гласом Христос со стенанием воскликнул: «жажду»; Иудеи поняли, что Он требует воды и с своим Иудейским безстыдством, наложив губу на трость, напоили его желчью и уксусом… Опять воскликнул Он и сказал: «свер-шилось»… Скажи теперь, чего ради пришел Иуда ко Христу повидать Его? — ради своей гибели или спасения? Если для спасения, то почему погиб злосчастный? — Потому что не имел твердой веры пренетвердейший (пренепостояннейший).
Переход в третий зал.
Размышление философа Мераба Мамардашвили:
Вот эта долгодействующая сила русской внутренней истории есть сила мании растворения в стихии, отдачи себя стихии, снятие с себя, отрицание за собой любой частной выделенности и очерченности, отличающей тебя от стихии, растворение в ней. А стихия — это и есть хозяин, ведь что такое стихия? Стихия — это то, что тебя не видит, то, что не считается ни с какой выделенной формой, ведь ветер на песке одинаковым образом уничтожает и простое физическое образование на песке, и след ноги человеческой, имеющий смысл и значение; так же он уничтожает скульптурную форму — стихия не видит формы, они не выделены.
А черты стихии — то, что она самочинно тебя милует или самочинно наказывает — это и есть черты барина, хозяина. Это и есть черты хозяина.
И познал Иуда беззаконие свое, т. е., что взял в жены мать свою, убив ея мужа, который был отцем ему и убив отрока, который был брат ему, узнал из слов матери своей, так как раньше о сем не знал; и услыхав, что Иисус учит в окрестностях Иерусалима, (сиречь призывает грешников к покаянию), пошел, нашел Его и присоединился к Нему, чтобы следовать за Ним.
Увидав сего Иуду, Иисус Христос понял, что он — человек доброненавистный, зломышленный и злообразный, но принял его с великою радостию, дабы уврачевать душу Иуды. И возвел Иуду Христос в распорядители над всеми апостолами, чтобы он распоряжался всем; и приказал апостолам Христос: все потребное для плоти, в чем нуждаетесь, спрашивайте у Иуды.
Услыхав это повеление Христово, апостолы исполняли его с готовностью, не роптали по поводу того, что творил Иуда и никогда не жаловались на него Христу, хотя и видели многия его ослушания или безчиния, ибо всякое слово Христа принимали от Него, с решимостию исполнить его на деле. Поэтому и не роптали нисколько на брата своего Иуду. Тогда Иуда был братом апостолов и ученик Христов; Христос умыл ему ноги, как и прочим апостолам; после-же предательства сделался он братом диавола, учеником Денницы и стал как один из других диаволов. Тогда он был апостол, ныне же диавол… Это (случилось с ним) потому, что апостолы, исполняя на деле (слова Христовы), сделались столбами райскими, Иуда же, хотя и внимал словам Христовым, но не слушал их с готовностию, безропотно и не имел решимости к делу, т. е., чтобы исполнять их на деле, (слушался) с ропотом и повиновался неохотно. Апостолы держались за слова Христовы, как за столбы непоколебимые и стали сами столбами райскими; Иуда же держался за слова Христовы, как за столб гнилой и сам сделался обвалом, т. е. как бы оторвался и отвалился от части Господней и апостолов, низвергшись в преисподнюю ада.
Не ограничился он тем, что имел власть внешняго распоряжения над всем мирским, — говорим: над сокровиществованием, продажей и покупкой, но возжелал захватить в свое распоряжение и внутренний обмен; говорим: желал Иуда возбранить людям приносить Христу веру, миро и Божественную славу, т. е., не хотел давать людям чтить Христа, как Бога, славить Его, как Бога и возливать, на Него драгоценное миро на что люди того времени расходовались, как тратятся и ныне люди, чтобы приносить дары в церковь, говорим для литургии, которая есть отпечаток Христов; фимиам же, (возжигаемый в кадиле и приносимый Господу в Богослужении) есть тип (или отпечаток) мира (возлияннаго на Господа при жизни); как говорит Пророк-царь Давид: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою… «Свеча же, носимая пред священником на выходах, есть тип Честнаго Предтечи Крестителя и его учения в пустыне перед пришествием Христовым, как сказано у Пророка «Глас вопиющаго в пустыне, исправьте путь Господень… «и опять: «Покайтеся, приблизилось Царствие Небесное… «и опять: «Се Агнец Божий, вземляй грех мира… «и опять: «Я крещу вас водою, но грядет крепчайший Меня, которому я недостоин отрешить ремень от сапог Его, Тот крестит вас Духом Святым и огнем… «(Лук. 3, 4 — 6 и Iоан. 1, 36).
Это, (т. е. эти жертвы Христу как Богу) и хотел воспретить Иуда, вознамерившись воспрепятствовать (приношению их, т. е. излиянию мира на Христа) — но сам был возбранен и низвергся с безграничным своим сребролюбием, коварный, которым прельстил его Денница, во ад, — следующим образом.
Одна душа принесла Христу миро многоценное; Христос повелел сохранить его на время погребения Его, Сына Человеческаго; Иуда же искал продать его, ибо стоимость цены его была чрезмерна. Христос же сказал: «Да сохранится оно на день погребения Моего… «
Нечто подобное случилось и в то время, когда Иуда попрал сад отца своего, взяв прекраснейшие, именуемые ароматами, цветы; мать убоялась что-либо сказать ему, так как он был царский человек; Иуда же и не спрашивал у матери (позволения сорвать цветы); но, будучи хищником и властителем сам смело сорвал благоуханные и драгоценные цветы, вышел вон из дому отца и встретил отца перед дверьми, возвращающагося с работы в дом свои. Отец, увидя в руках Иуды ароматы, спросил: «Зачем сорвал ты эти благоухания? «- Иуда же с великою дерзостию отвечал: «Нужны они мне, что спрашиваешь? «-Отец же, когда услыхал такое слово от Иуды, разгневался и сказал: «тебе нужны, а мне не нужны? «- (Потому и) Христос изрек Иуде: — «оставь, оно Мне нужно на время погребения Моего… «.
Иуда же сказал отцу: «как разговариваешь ты смело со мною, не знаешь разве что я царский человек? «- Отец же сказал ему: «пусть ты и царский человек, зачем же дерзко говоришь так мне? Что мне тебя бояться? Как смел ты взойти в дом мой и взять вещь без спросу», — и попытался отец отнять их из рук Иуды. Иуда же, будучи заносчив и горд, не перенес слов отца своего, не позволил выслушать от него даже малаго слова, но тотчас схватил в руки камень и, ударив им по голове, убил отца своего, — отцеубийца Иуда!.. С великою надменностию пошел он затем к повелителю своему и показал ему ароматы. И сказал ему повелитель: «каким образом дали их тебе? «- и сказал Иуда: «я не искал того, чтобы мне их дали, но убил его и взял! «- Сказал ему повелитель: «правда ли, что говоришь? «- Говорить Иуда, свидетельствуюсь жизнью моею, я убил его, господин мой, ибо поносил он повелительство твое и меня оскорбил». — Сказал повелитель: «сейчас пошлю человека, узнать правда ли что говоришь, и если это верно, то изгоню я тебя из палат моих и накажу как следует, ибо не ему ты сделал, но мне сделал ты такое безчестие». — Послал пове-литель человека, тот нашел его убитым; возвратился посланный и возвестил о случившемся; пове-литель, услыхав, что это правда, разгневался и смутился зело. Иуда же, будучи лукав, прибег к защите ходатаев; и пошли вместе с ним (к царю заступаться за него дворцовые люди); повелитель же, увидав, что возмутились дворцовые люди, смутился, оказал ему снисхождение, пожалел его, и, согласно закону, повелел, чтобы он взял себе в жены жену убитаго мужа. Иуда, как сосуд лукавый зла, принял это, мать же не желала и говорила, что берет другаго, а этого не хочет, но повелитель грозно повелел ей, дабы она не смела брать другого, но только этого. Ввиду такой беды, мать, не желая, приняла его, — и взял Иуда мать свою себе в жены…
Потому и сказал Христос, (чтобы напомнить Иуде все это), что пусть останется миро на время погребения Моего…
И закипело кипение в сердце кипящаго злобою, Христос же, как Сердцеведец, понял замысел Иуды…
В день тот, по омовении ног апостолам, когда все сотрапезовали и Иуда был при сем, во время трапезы воздохнул Христос и сказал, что из вас двенадцати есть один, который предаст Меня в руки человеков грешников. И говорили апостолы между собою: кто есть тот, который предаст Его? Христос же, увидав это волнение среди апос-толов, сказал, что протягивающий руку свою передо Мною, — и Иуда тотчас протянул руку свою перед Христом (к солилу).
Не попустил Христос произойти смуте, как сие свойственно нынешним людям, но дал одну только примету и ничего больше не говорил…
Тогда предал Он жертву Литургийную*, которую мы возносим и ныне… Потом, после трапезы удалился Иуда от союза апостольскаго, скажем лучше, от братий своих, стал союзником Денницы и братом диаволу…
И сказал коварный в своем коварном и нечистом помысле: возьму дары от ищущих Его, попрошу (еще), и, что попрошу, мне дадут… Тотчас пошел он в синагогу еврейскую и великим гласом сказал: что даете мне, — и я предаю вам Его? — Евреи тотчас одарили его тридцатью сребренниками. Получив их Иуда сказал: последуйте за мной. Взяв в руки светильники, палки, ножи, веревки, и друге подобные бичи, они последовали за ним…
Иисус Христос тогда молился, после молитвы пришел к апостолам и сказал: «Бдите и молитесь; не ведаете ни дня, ни часа… ибо Сын Человеческий предается»… Опять пошел на место молитвы Своей и молился на мног час… Снова пошел к апостолам, увидел их спящими и сказал с кротостию. «Возстаньте, бдите и молитесь, ибо не ведаете, ни дня, ни часа, ибо Сын Человеческий предается… «Опять пошел к месту молитвы Своей, молился, и говорил: «Отче, аще возможно, да мимоидет от Мене чаша сия». Тотчас, при этих словах Его, приспел Иуда со светильниками, от множества огней стало светло как днем, час же был ночной… И сказал Иуда евреям, «Кого я обниму и облобызаю, того хватайте»… Тогда вошло множество воинов туда, где были собраны вместе апостолы. Иуда, со среб-ренниками в руке, обнял хищно нечистый Чистаго, сказал: «Радуйся Равви,» коварно приложил сквер-нейшая свои губы к нескверному Лику и, оказав Ему сию честь пред воинами, предоставил Его им, удалившись сам во тьму сребролюбия (т. е. во мрак со своим сребролюбием, от Света Христа — к диаволу)… И схватили Христа воины; апостолы же, увидав Его схваченным воинами, весьма смутились. Петр, схватил одного раба, повергь его вниз, выхватил короткий нож, который имел и, побуждаемый ревностию, урезал рабу ухо. Тогда воскликнул Христос и сказал: «Петре! Петре! вложи нож в ножны, ибо нож (если) даешь, нож и приемлешь… «и взяли Христа, как разбойника, на судилище, и «поучашася тщетным на Господа и на Христа Его (Пс. 22)». Тогда поругание окружило Его!.. Красная хламида облекла Его!.. Терновый венец возложили на главу Его, над которою трепетала рука Предтечи!.. Очи Его завязали и биениями били Его!.. Слова проречений требовали от Него!.. И иными непомерными (терзаньями) терзали!..
Увидев эти страсти Христовы помраченный сребролюбием Иуда — разомрачился и весьма раскаялся, но не припал к покаянию, — говорим, ко Христу, и, горько плача не оплакал беззаконие свое, подобно Петру, но пошел и поверг сребренники там, где их приял и сказал: «Зло сотворил я, возьмите ваши сребренники… «Отвечали ему книжники и сказали: «Ты узришь… «и были озабочены, говоря между собою, что не достоит класть их в корвану; озабоченно они вопро-шали, что с ними сделать? — наконец сделали странно-погребальницу, которая обретается и поныне…
Потом Иуда, бросив там сребренники, удалился в глубокое место и удаляясь был озабочен, что такое сделать, там (в овраге). Когда он размышлял об этом, пришел ему (на ум) скверный помысл совершить самоубийство. Внял нечистый нечистому и совершил то дело следующим образом. На месте, где он размышлял, было одно дерево, как нарочно для казни. Тотчас снял Иуда с себя пояс, который был из верблюжьей шерсти, одним концем его затянул свою шею, другим — привязал себя к дереву… Ветвь в тот же час наклонилась, (т. е. когда он свергся, чтобы повиснуть)…
Бог же не хочет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему. Всевозможным образом действовал Бог, чтобы не повесился (Иуда), ибо Иуда был все же человек, Бог, ожидал покаяния Иуды. Но Иуда не освобождал себя из петли, чтобы пойти, припасть к подножию креста и сказать: «Я Тебя распял, прости меня!.. Моя злая мысль вознесла Тебя на крест; благосердствуй обо мне… «Если бы изрек он перед крестом эти три слова, исполнив их и делом, (выразив свое покаяние), Христос принял бы его. А каким же исполнить делом? — Дело сие: дабы слезил горько, стенал рыдая и жалостно плакал; но Иуда так не поступал (т. е. не хотел повергнуться на землю перед крестом Христовым во спасение свое), но повергался на землю, чтобы повеситься, (не взирая на то, что) ветвь приклонялась, а на кресте был предружелюбнейший Христос, (о Котором Иуда мог быть несомненно уверен, что Он не отвергнет его покаяния)!.. Как дружелюбствовал Василий Великий Иосифу, (котораго крестил на смертном своем одре), так друже-любствовал и Христос Иуде, ожидая от него покаянных слов, но Иуда (вместо того, чтобы сказать эти слова, предпочиталъ) крепко затянуть петлею горло свое — Искариот!.. Взирает вдаль Христос на обе стороны креста Своего, не увидит ли Иуды… Он, Который жаждет спасения людей, жаждал также Иудинаго покаяния и искал его… Великим гласом Христос со стенанием воскликнул: «жажду»; Иудеи поняли, что Он требует воды и с своим Иудейским безстыдством, наложив губу на трость, напоили его желчью и уксусом… Опять воскликнул Он и сказал: «свер-шилось»… Скажи теперь, чего ради пришел Иуда ко Христу повидать Его? — ради своей гибели или спасения? Если для спасения, то почему погиб злосчастный? — Потому что не имел твердой веры пренетвердейший (пренепостояннейший).
Переход в третий зал.
Размышление философа Мераба Мамардашвили:
Вот эта долгодействующая сила русской внутренней истории есть сила мании растворения в стихии, отдачи себя стихии, снятие с себя, отрицание за собой любой частной выделенности и очерченности, отличающей тебя от стихии, растворение в ней. А стихия — это и есть хозяин, ведь что такое стихия? Стихия — это то, что тебя не видит, то, что не считается ни с какой выделенной формой, ведь ветер на песке одинаковым образом уничтожает и простое физическое образование на песке, и след ноги человеческой, имеющий смысл и значение; так же он уничтожает скульптурную форму — стихия не видит формы, они не выделены.
А черты стихии — то, что она самочинно тебя милует или самочинно наказывает — это и есть черты барина, хозяина. Это и есть черты хозяина.
Митрополит
Сурожский Антоний.
ДИАЛОГ ВЕРУЮЩЕГО С НЕВЕРУЮЩИМ
Сурожский Антоний.
ДИАЛОГ ВЕРУЮЩЕГО С НЕВЕРУЮЩИМ
I
Анатолий Максимович Гольдберг: Митрополит Антоний, мне недавно довелось слышать Вас по телевидению; Вы тогда говорили, обращаясь к английским слушателям, о Воскресении Христа. И меня это заинтересовало; потому что в том, как относятся все христианские Церкви к этому вопросу, есть, как мне всегда казалось, что-то парадоксальное. Ведь согласно христианскому учению, главное — не материя, а дух; и одним из основных догматов христианства является бессмертие души. Почему же христианство делает такой упор на физическое Воскресение Христа и на последовавшее за этим физическое вознесение? Казалось бы, именно с христианской точки зрения это совершенно неважно. Мало того, это представляется как попытка дать христианству материалистическую основу — несмотря на то, что материализм должен бы быть совершенно чужд христианству.
Митрополит Сурожский Антоний: Вот тут-то я с Вами не согласен. Я думаю, и вся библейская традиция, и христианская, которая выросла из нее и является, с моей точки зрения, завершением ее, считают, что и материя, и дух существуют в человеке как бы на равных началах. Я бы сказал так: из всех мировоззрений, которые я знаю, христианство — единственное подлинно материалистическое мировоззрение в том смысле (конечно, я немножко играю словами), что христианство принимает материю всерьез; оно учит, что материя не является временным или случайным обрамлением жизни человека, что человек не является духом, который на время «воплощен», что материя, которая нас окружает, не является просто сырым материалом для нашей жизни, для постройки материального мира, а имеет окончательное значение, и что человек рассматривается не как дух, завязший в материи, а как совокупность материи и духа, составляющая одно целое.
И то, что Вы говорите дальше: что христианство верит в бессмертие души, — да, это правда, но в более основном, глубоком смысле. Христианство утверждает (это Вы найдете и в Символе веры, и в сознании христианской Церкви) воскресение мертвых: нам представляется, что полнота человеческого бытия — именно воплощенность, а не развоплощенность витающих духов.
Анатолий Максимович: Скажите, такова была всегда христианская установка? Потому что, насколько мне помнится, раньше говорили совершенно иначе. Меня, например, учили, что в средние века христианская Церковь считала, будто жизнь на земле — преходящее состояние; оно, конечно, преходящее и теперь, но, во всяком случае, считалось, что это менее «важное» состояние, чем-то, что будет после.
Митрополит Антоний: Мне кажется, что тут есть два момента. Во-первых, в течение многих столетий было среди христиан несколько, скажем, выжидательное, даже подозрительное отношение к плоти, потому что казалось, будто плоть, телесность человека связывает его с животным миром, делает его чем-то ниже того духовного существа, которым человек должен бы быть. Это — позднейшая установка, это установка христианского мира, который уже как-то потерял первобытный, радостный, всеобъемлющий импульс. Скажем, в пятом веке один из отцов Церкви писал, что никогда нельзя упрекать или обличать плоть в том, что она «виновата» в человеческом грехе, что грехи плоти — это грехи, которые дух совершает над плотью. Так что подозрительность, которая постепенно развилась в связи с аскетической установкой, с борьбой за целостность человека, сознание, что человек иногда тяжелеет под гнетом своей плоти, не является богословской, а только практической установкой.
С другой стороны, всегда была в христианстве жива вера, что, правда, человек живет на земле временно; правда, будет разлучение души и тела; правда, будет какой-то период, когда душа будет жива, тогда как тело будет костьми лежать в земле; но что в конечном итоге будет воскресение плоти и что полнота человеческого блаженства — это не развоплощенный дух, а воплощенный человек, после той катастрофы, того события, которое мы называем Страшным судом, концом мира — назовите, как хотите, после момента, когда все будет завершено и человек снова станет полным человеком, а не только получеловеком.
Анатолий Максимович: Значит, отношение христианства к этому вопросу, если я Вас правильно понял, действительно менялось на протяжении веков; может быть, не в основном, но в том смысле, что одно время делался упор на одно, а в другие времена — на другое? Вы сказали, что подозрительное отношение к плоти характерно для более позднего периода христианства, то есть для средних веков; теперь от этой установки отказались, и плоть и дух снова рассматриваются как равные?
Митрополит Антоний: Видите ли, сказать, что теперь от такой установки отказались, конечно, было бы немножко оптимистично; но основная, первичная вера христианской Церкви, библейской традиции сейчас переживается и осмысливается с новой глубиной и силой.
Анатолий Максимович: Я отметил Ваше слово «оптимистично». Но в связи с Воскресением Христа — все-таки я Вам должен сказать совершенно откровенно, что с точки зрения неверующего человека, который вовсе не относится враждебно к религии, напрашивается следующий вывод: что этот догмат был сформулирован для того, чтобы отличить Христа от обыкновенных людей, и для того, чтобы побудить обыкновенных людей уверовать в Его Божественную природу; другими словами, пользуясь современным термином, этот догмат был сформулирован для пропагандистских целей. Я могу Вам пояснить. Если было бы просто сказано, что Христа надо считать Богом в силу Его этического учения, в силу той жертвы, которую Он принес, то одни поверили бы этому, а другие — нет. И вот для того, чтобы убедить в этом большее число людей, нужна была ссылка на какое-то сверхъестественное событие — ибо от Бога многие ждут чуда.
Митрополит Антоний: Я думаю, что это исторически неправильно; я думаю, что христианская вера началась с момента, когда у каких-то людей — у апостолов, у нескольких женщин, которые пришли ко гробу Спасителя после Его распятия и смерти, у все увеличивающегося количества людей — был непосредственный опыт, то есть реальный опыт того, что Тот, Кого они видели в руках Его врагов, Тот, Кого они видели умирающим на кресте и лежащим во гробе — ЖИВ, среди них. Это не поздний догмат, это одна из первых вещей, о которых говорит Евангелие; это основной мотив, основная тема евангельской проповеди: что Христос жив, и раз Он жив, все остальное делается достоверным, правдоподобным; Он, значит, действительно то, что Он о Себе говорил и что они о Нем думали. Я думаю, что как раз наоборот: это не довод, который позднее был выдуман или приведен сознанию людей для достижения пропагандистских целей, это — первичная вера, без этого ученики просто разбежались бы, как разбитое войско, как разогнанное стадо, и были бы уже окончательно уничтожены.
Анатолий Максимович: Естественная реакция, другими словами?
Митрополит Антоний: Что значит «естественная реакция»? Я Вас не понял.
Анатолий Максимович: Другими словами, тот факт, что после смерти Христа Его ученики почувствовали, что Он жив, было естественной реакцией на Его смерть?
Митрополит Антоний: Это не то что «естественная реакция»; реакция — это было бы внутреннее переживание. То, о чем здесь идет речь, это целый ряд физических явлений: скажем, жены мироносицы видели и физически, руками своими трогали живое тело воскресшего Христа; апостолы, когда Христос явился среди них, были так же изумлены и недоверчивы, как Вы сейчас; но Христос им сказал: не бойтесь, Я — не дух, не привидение, у привидения нет плоти и костей, как у Меня; дайте мне что-нибудь съесть… И перед ними ел (Лк.24,36−43). Апостол Фома был приглашен коснуться Его (Ин.20,27). В конце евангельского рассказа евангелисты настойчиво говорят о том, что раз за разом им пришлось обнаружить факт, что умерший несколько дней до того Христос — жив во плоти, физически среди них. И это их удивляло не меньше, чем современного человека.
Анатолий Максимович: Но почему Вы говорите, что без этого ученики разбежались бы, оказались бы разогнанными? Разве этического учения Христа не было достаточно для того, чтобы сплотить их?
Митрополит Антоний: Мне кажется, что центр всего Евангелия не в этическом учении.
Анатолий Максимович: Не может быть!
Митрополит Антоний: Этическое учение — производное и почти второстепенное для меня. Мне кажется, что для христианина абсолютный центр Евангелия — историческая личность Христа, Который был и Бог, и человек, и если это изъять, то учение Христа является одним из учений, которое можно воспринимать в большей или меньшей мере. Ученики, может быть, и остались бы вместе как этическая группа, но никогда бы не вышли на проповедь о Христе. Апостол Павел говорит, что вся его проповедь заключается в проповеди о Христе распятом и воскресшем, что если не воскрес Христос, то Его ученики — самые несчастные из людей, потому что они строят свое мировоззрение и жизнь на фантазии, на галлюцинации, на лжи (1 Кор., гл. 15).
Анатолий Максимович: Почему же на галлюцинации и на лжи? — строят на определенных этических принципах. Ведь это — принципы, которые явно стоило проповедовать. Неужели Вы можете себе представить, что если бы не было этих этических принципов, то христианство получило бы такое распространение, которое оно получило на самом деле?
Митрополит Антоний: Я думаю, что нет. Я думаю, что на этических принципах христианство получило бы, может быть, даже большее, но другого рода распространение, что центр христианства не только и не столько в этих этических принципах, сколько в историческом событии, которое ставит мир в совершенно новое соотношение с Богом, заставляет нас совершенно пересмотреть и природу и масштаб человека, и природу и Личность Самого Бога, и даже материальный наш мир. Потому что если этот материальный мир оказался способным вместить Самого Бога, если какая-то частица, физическая частица этого мира могла соединиться с Самим Богом и в этом не сгореть, не быть разрушенной, а остаться неприкосновенной, — то, действительно, и материя разверзается в наших глазах в совершенно небывалые масштабы. Почему я и говорю, что христианство — единственный материализм, который придает предельное значение материи, а также и истории человека, через Воплощение Бога вдруг получающего вечное измерение, Божественное измерение, трансцендентальное измерение: не в будущем, а вот сейчас, потому что Бог среди этой истории — и человек делается каким-то удивительно большим.
Анатолий Максимович: Да, это последнее — реалистическое замечание, потому что в остальном Ваши доводы представляются мне именно трансцендентальными. Но для Вас они, явно, имеют значение — реальное и живое значение. Большое Вам спасибо, митрополит Антоний.
Анатолий Максимович Гольдберг: Митрополит Антоний, мне недавно довелось слышать Вас по телевидению; Вы тогда говорили, обращаясь к английским слушателям, о Воскресении Христа. И меня это заинтересовало; потому что в том, как относятся все христианские Церкви к этому вопросу, есть, как мне всегда казалось, что-то парадоксальное. Ведь согласно христианскому учению, главное — не материя, а дух; и одним из основных догматов христианства является бессмертие души. Почему же христианство делает такой упор на физическое Воскресение Христа и на последовавшее за этим физическое вознесение? Казалось бы, именно с христианской точки зрения это совершенно неважно. Мало того, это представляется как попытка дать христианству материалистическую основу — несмотря на то, что материализм должен бы быть совершенно чужд христианству.
Митрополит Сурожский Антоний: Вот тут-то я с Вами не согласен. Я думаю, и вся библейская традиция, и христианская, которая выросла из нее и является, с моей точки зрения, завершением ее, считают, что и материя, и дух существуют в человеке как бы на равных началах. Я бы сказал так: из всех мировоззрений, которые я знаю, христианство — единственное подлинно материалистическое мировоззрение в том смысле (конечно, я немножко играю словами), что христианство принимает материю всерьез; оно учит, что материя не является временным или случайным обрамлением жизни человека, что человек не является духом, который на время «воплощен», что материя, которая нас окружает, не является просто сырым материалом для нашей жизни, для постройки материального мира, а имеет окончательное значение, и что человек рассматривается не как дух, завязший в материи, а как совокупность материи и духа, составляющая одно целое.
И то, что Вы говорите дальше: что христианство верит в бессмертие души, — да, это правда, но в более основном, глубоком смысле. Христианство утверждает (это Вы найдете и в Символе веры, и в сознании христианской Церкви) воскресение мертвых: нам представляется, что полнота человеческого бытия — именно воплощенность, а не развоплощенность витающих духов.
Анатолий Максимович: Скажите, такова была всегда христианская установка? Потому что, насколько мне помнится, раньше говорили совершенно иначе. Меня, например, учили, что в средние века христианская Церковь считала, будто жизнь на земле — преходящее состояние; оно, конечно, преходящее и теперь, но, во всяком случае, считалось, что это менее «важное» состояние, чем-то, что будет после.
Митрополит Антоний: Мне кажется, что тут есть два момента. Во-первых, в течение многих столетий было среди христиан несколько, скажем, выжидательное, даже подозрительное отношение к плоти, потому что казалось, будто плоть, телесность человека связывает его с животным миром, делает его чем-то ниже того духовного существа, которым человек должен бы быть. Это — позднейшая установка, это установка христианского мира, который уже как-то потерял первобытный, радостный, всеобъемлющий импульс. Скажем, в пятом веке один из отцов Церкви писал, что никогда нельзя упрекать или обличать плоть в том, что она «виновата» в человеческом грехе, что грехи плоти — это грехи, которые дух совершает над плотью. Так что подозрительность, которая постепенно развилась в связи с аскетической установкой, с борьбой за целостность человека, сознание, что человек иногда тяжелеет под гнетом своей плоти, не является богословской, а только практической установкой.
С другой стороны, всегда была в христианстве жива вера, что, правда, человек живет на земле временно; правда, будет разлучение души и тела; правда, будет какой-то период, когда душа будет жива, тогда как тело будет костьми лежать в земле; но что в конечном итоге будет воскресение плоти и что полнота человеческого блаженства — это не развоплощенный дух, а воплощенный человек, после той катастрофы, того события, которое мы называем Страшным судом, концом мира — назовите, как хотите, после момента, когда все будет завершено и человек снова станет полным человеком, а не только получеловеком.
Анатолий Максимович: Значит, отношение христианства к этому вопросу, если я Вас правильно понял, действительно менялось на протяжении веков; может быть, не в основном, но в том смысле, что одно время делался упор на одно, а в другие времена — на другое? Вы сказали, что подозрительное отношение к плоти характерно для более позднего периода христианства, то есть для средних веков; теперь от этой установки отказались, и плоть и дух снова рассматриваются как равные?
Митрополит Антоний: Видите ли, сказать, что теперь от такой установки отказались, конечно, было бы немножко оптимистично; но основная, первичная вера христианской Церкви, библейской традиции сейчас переживается и осмысливается с новой глубиной и силой.
Анатолий Максимович: Я отметил Ваше слово «оптимистично». Но в связи с Воскресением Христа — все-таки я Вам должен сказать совершенно откровенно, что с точки зрения неверующего человека, который вовсе не относится враждебно к религии, напрашивается следующий вывод: что этот догмат был сформулирован для того, чтобы отличить Христа от обыкновенных людей, и для того, чтобы побудить обыкновенных людей уверовать в Его Божественную природу; другими словами, пользуясь современным термином, этот догмат был сформулирован для пропагандистских целей. Я могу Вам пояснить. Если было бы просто сказано, что Христа надо считать Богом в силу Его этического учения, в силу той жертвы, которую Он принес, то одни поверили бы этому, а другие — нет. И вот для того, чтобы убедить в этом большее число людей, нужна была ссылка на какое-то сверхъестественное событие — ибо от Бога многие ждут чуда.
Митрополит Антоний: Я думаю, что это исторически неправильно; я думаю, что христианская вера началась с момента, когда у каких-то людей — у апостолов, у нескольких женщин, которые пришли ко гробу Спасителя после Его распятия и смерти, у все увеличивающегося количества людей — был непосредственный опыт, то есть реальный опыт того, что Тот, Кого они видели в руках Его врагов, Тот, Кого они видели умирающим на кресте и лежащим во гробе — ЖИВ, среди них. Это не поздний догмат, это одна из первых вещей, о которых говорит Евангелие; это основной мотив, основная тема евангельской проповеди: что Христос жив, и раз Он жив, все остальное делается достоверным, правдоподобным; Он, значит, действительно то, что Он о Себе говорил и что они о Нем думали. Я думаю, что как раз наоборот: это не довод, который позднее был выдуман или приведен сознанию людей для достижения пропагандистских целей, это — первичная вера, без этого ученики просто разбежались бы, как разбитое войско, как разогнанное стадо, и были бы уже окончательно уничтожены.
Анатолий Максимович: Естественная реакция, другими словами?
Митрополит Антоний: Что значит «естественная реакция»? Я Вас не понял.
Анатолий Максимович: Другими словами, тот факт, что после смерти Христа Его ученики почувствовали, что Он жив, было естественной реакцией на Его смерть?
Митрополит Антоний: Это не то что «естественная реакция»; реакция — это было бы внутреннее переживание. То, о чем здесь идет речь, это целый ряд физических явлений: скажем, жены мироносицы видели и физически, руками своими трогали живое тело воскресшего Христа; апостолы, когда Христос явился среди них, были так же изумлены и недоверчивы, как Вы сейчас; но Христос им сказал: не бойтесь, Я — не дух, не привидение, у привидения нет плоти и костей, как у Меня; дайте мне что-нибудь съесть… И перед ними ел (Лк.24,36−43). Апостол Фома был приглашен коснуться Его (Ин.20,27). В конце евангельского рассказа евангелисты настойчиво говорят о том, что раз за разом им пришлось обнаружить факт, что умерший несколько дней до того Христос — жив во плоти, физически среди них. И это их удивляло не меньше, чем современного человека.
Анатолий Максимович: Но почему Вы говорите, что без этого ученики разбежались бы, оказались бы разогнанными? Разве этического учения Христа не было достаточно для того, чтобы сплотить их?
Митрополит Антоний: Мне кажется, что центр всего Евангелия не в этическом учении.
Анатолий Максимович: Не может быть!
Митрополит Антоний: Этическое учение — производное и почти второстепенное для меня. Мне кажется, что для христианина абсолютный центр Евангелия — историческая личность Христа, Который был и Бог, и человек, и если это изъять, то учение Христа является одним из учений, которое можно воспринимать в большей или меньшей мере. Ученики, может быть, и остались бы вместе как этическая группа, но никогда бы не вышли на проповедь о Христе. Апостол Павел говорит, что вся его проповедь заключается в проповеди о Христе распятом и воскресшем, что если не воскрес Христос, то Его ученики — самые несчастные из людей, потому что они строят свое мировоззрение и жизнь на фантазии, на галлюцинации, на лжи (1 Кор., гл. 15).
Анатолий Максимович: Почему же на галлюцинации и на лжи? — строят на определенных этических принципах. Ведь это — принципы, которые явно стоило проповедовать. Неужели Вы можете себе представить, что если бы не было этих этических принципов, то христианство получило бы такое распространение, которое оно получило на самом деле?
Митрополит Антоний: Я думаю, что нет. Я думаю, что на этических принципах христианство получило бы, может быть, даже большее, но другого рода распространение, что центр христианства не только и не столько в этих этических принципах, сколько в историческом событии, которое ставит мир в совершенно новое соотношение с Богом, заставляет нас совершенно пересмотреть и природу и масштаб человека, и природу и Личность Самого Бога, и даже материальный наш мир. Потому что если этот материальный мир оказался способным вместить Самого Бога, если какая-то частица, физическая частица этого мира могла соединиться с Самим Богом и в этом не сгореть, не быть разрушенной, а остаться неприкосновенной, — то, действительно, и материя разверзается в наших глазах в совершенно небывалые масштабы. Почему я и говорю, что христианство — единственный материализм, который придает предельное значение материи, а также и истории человека, через Воплощение Бога вдруг получающего вечное измерение, Божественное измерение, трансцендентальное измерение: не в будущем, а вот сейчас, потому что Бог среди этой истории — и человек делается каким-то удивительно большим.
Анатолий Максимович: Да, это последнее — реалистическое замечание, потому что в остальном Ваши доводы представляются мне именно трансцендентальными. Но для Вас они, явно, имеют значение — реальное и живое значение. Большое Вам спасибо, митрополит Антоний.
Леонид Андреев.
Иуда Искариот
Иуда Искариот
ЭПИЛОГ
Черный+Белый: Как продал Иуда Христа, Иуду страх взял. Задумал злодей удавиться. «Ни одно дерево не смей, — говорит Господи, — ни одно не смей принимать на себя Иуду-христопродавца!» Сказал Господи, кто слова Господня не послушает? Всякому дереву, стало, нельзя принимать на себя Иуду-христопродавца…Кинулся Иуда к березе, что росла у самого пресветлого рая… кинулся к той березе, сделал моток, взлез на самую верхушку, взлез, да и повесился!
Белый: Только и береза умна была: нагнула верхушку до самой земли, да и скинула с себя Иуду; только скинула береза Иуду не в пресветлый рай, а на нашу грешную землю. Оттого у березы и ветья такие гибкие: как хочешь гни, хотя узлом вяжи — все не сломится.
Белый+Черный: Побежал Иуда-христопродавец, побежал к горькой осиночке, к самой молоденькой осиночке. «Молодая осиночка разумом глупешенька» — думает Иуда. А Бог то на что? Вот про это и забыл злодей! Прибежал Иуда к той осиночке, взлес на самую верхушку, взлес на самую верхушки и повесился на горьконькой!
Черный: Как вздрогнет осиночка! Как быть горьконькой? Божьего слова не послушала… А разумом то глупёшенька и не соберется с своей памятью, что ей делать. Только Господи и говорит: «Не бойся ты, горькая осина! Не с злого умыслу ты это сделала; не по злу, а по своему глупому разуму; тебе за это греха не будет; скинь с себя Иуду-христопродавца. С того-то слова Божия осина и по теперь дрожит — вот отчего…
Золотой: «Прими, дуб, на себя Иуду-христопродавца» — сказал Господи. Дуб и принял на себя Иуду-христопродавца, и греха тут дубу нет: принял на себя дуб Иуду по слову Божию. Оттого-то у дуба ветки такие крепкие, да и весь дуб такой крепкий да твердый; крепче дуба на свете дерева нет…
Слово автор Аскар Нигаметзянов
Вначале было слово, неизбежно,
Оно вселенной разрослось в небытии.
Ничтожной точкой в темноте кромешной
Сияло слово, испуская нити и…
Всю сущность человечества в дальнейшем,
И не могло тогда предугадать каким:
Ненужным или может быть важнейшим,
Оно значеньем будет обладать.
Звучало слово голосом столетий, тысячелетий, миллиардов лет,
Который после обретут все дети, все языки освоенных планет.
Творило слово настоящее и даже грядущее,
И наполняло их всем тем, что мы теперь считаем нашим,
Всем тем, что только может быть у них.
Рождало слово всё и понимало,
Что всё рождённое должно оберегать.
И как могло оно оберегало, как бережёт дитя родная мать.
Искало слово множество значений,
Но лишь одно смогло из века в век,
Хранить его без всяких отречений
И слово это было — Человек.
Роберт Фрост читает свои стихотворения
Whose woods these are I think I know.
His house is in the village though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.
My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.
He gives harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound's the sweep
Of easy wind and downy flake.
The woods are lovely, dark and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.
ОСТАНОВКА В ЛЕСУ СНЕЖНЫМ ВЕЧЕРОМ
Кажется, я знаю, чей это лес.
Хотя его дом в деревне;
Он не увидит, как я останавливаюсь здесь,
чтобы посмотреть, как его лес заполняется снегом.
Моей маленькой лошадке, должно быть, кажется странным
останавливаться без фермы рядом
с лесом и замерзшим озером
самым темным вечером в году.
Он встряхивает колокольчики на своей сбруе,
чтобы спросить, нет ли какой-то ошибки.
Единственный другой звук — это
шелест легкого ветра и пушистых хлопьев.
Лес прекрасен, темный и глубокий,
но у меня есть обещания, которые нужно сдержать,
И мили, которые нужно пройти, прежде чем я усну,
И мили, которые нужно пройти, прежде чем я усну.
Журналист: это красиво
Фрост: Я рад любой политической свободе, но меня волнует не только политическая свобода, я интересуюсь всегда всеми видами свободы,
Журналист: В некоторых Ваших стихотворениях очень ярко выражена эта философия, про которую вы сейчас сказали.
Фрост: Да, в стихотворении «Горный сурок» о человеке достигающим своей свободы и своей собственной безопасности, о котором вы говорите, я предполагаю.
Видите, верхние классы сейчас должны обеспечивать безопасность низших классов, как если бы это не была демократия.
Журналист: Понятно, мы будем очень рады услышать это стихотворение.
Фрост: Вы хотите услышать это стихотворение? Мне бы понравилось. Читает стихотворение.
The Drumlin Woodchuck
One thing has a shelving bank,
Another a rotting plank,
To give it cozier skies
And make up for its lack of size.
My own strategic retreat
Is where two rocks almost meet,
And still more secure and snug,
A two-door burrow I dug.
With those in mind at my back
I can sit forth exposed to attack
As one who shrewdly pretends
That he and the world are friends.
All we who prefer to live
Have a little whistle we give,
And flash, at the least alram
We dive down under the farm.
We allow some time for guile
And don't come out for a while
Either to eat or drink.
We take occasion to think.
And if after the hunt goes past
And the double-barreled blast
(Like war and pestilence
And the loss of common sense),
If I can with confidence say
That still for another day,
Or even another year,
I will be there for you, my dear,
It will be because, though small
As measured against the All,
I have been so instinctively thorough
About my crevice and burrow.
«Горный сурок»
Кто живет под кривой ольхой,
Кто вверху, под гнилой стрехой,
— Словом, всякий себе жилище
По душе да по росту ищет.
Ну, а я обитаю в норке
На крутом щебнистом пригорке,
И поскольку мне хвост мой дорог,
Я копаю еще отнорок.
Я на камне сижу открыто,
Отступленье — моя защита.
Обеспечив тылы надежно,
Вид беспечный принять несложно.
Есть у всех у нас, жить охочих,
Свой особый тихий свисточек:
При малейшем тревожном знаке
— Юрк! — и ты в безопасном мраке.
И покуда злодеи близко,
Лучше пересидеть без риска,
Все обдумать дважды и трижды,
Попоститься — но время выждать.
А когда удалятся волки
И затихнет эхо двустволки
(Как проходят война и чума
И всеобщий вывих ума).
Можешь быть, мой дружок, уверен,
Что я здесь и что я намерен
Оставаться здесь же и впредь
И на мир свысока смотреть,
Потому что, как я ни мал
По сравненью с масштабом
Скал, но зато я чуткий и зоркий
И умею прятаться в норке.
Белый: Только и береза умна была: нагнула верхушку до самой земли, да и скинула с себя Иуду; только скинула береза Иуду не в пресветлый рай, а на нашу грешную землю. Оттого у березы и ветья такие гибкие: как хочешь гни, хотя узлом вяжи — все не сломится.
Белый+Черный: Побежал Иуда-христопродавец, побежал к горькой осиночке, к самой молоденькой осиночке. «Молодая осиночка разумом глупешенька» — думает Иуда. А Бог то на что? Вот про это и забыл злодей! Прибежал Иуда к той осиночке, взлес на самую верхушку, взлес на самую верхушки и повесился на горьконькой!
Черный: Как вздрогнет осиночка! Как быть горьконькой? Божьего слова не послушала… А разумом то глупёшенька и не соберется с своей памятью, что ей делать. Только Господи и говорит: «Не бойся ты, горькая осина! Не с злого умыслу ты это сделала; не по злу, а по своему глупому разуму; тебе за это греха не будет; скинь с себя Иуду-христопродавца. С того-то слова Божия осина и по теперь дрожит — вот отчего…
Золотой: «Прими, дуб, на себя Иуду-христопродавца» — сказал Господи. Дуб и принял на себя Иуду-христопродавца, и греха тут дубу нет: принял на себя дуб Иуду по слову Божию. Оттого-то у дуба ветки такие крепкие, да и весь дуб такой крепкий да твердый; крепче дуба на свете дерева нет…
Слово автор Аскар Нигаметзянов
Вначале было слово, неизбежно,
Оно вселенной разрослось в небытии.
Ничтожной точкой в темноте кромешной
Сияло слово, испуская нити и…
Всю сущность человечества в дальнейшем,
И не могло тогда предугадать каким:
Ненужным или может быть важнейшим,
Оно значеньем будет обладать.
Звучало слово голосом столетий, тысячелетий, миллиардов лет,
Который после обретут все дети, все языки освоенных планет.
Творило слово настоящее и даже грядущее,
И наполняло их всем тем, что мы теперь считаем нашим,
Всем тем, что только может быть у них.
Рождало слово всё и понимало,
Что всё рождённое должно оберегать.
И как могло оно оберегало, как бережёт дитя родная мать.
Искало слово множество значений,
Но лишь одно смогло из века в век,
Хранить его без всяких отречений
И слово это было — Человек.
Роберт Фрост читает свои стихотворения
Whose woods these are I think I know.
His house is in the village though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.
My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.
He gives harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound's the sweep
Of easy wind and downy flake.
The woods are lovely, dark and deep,
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.
ОСТАНОВКА В ЛЕСУ СНЕЖНЫМ ВЕЧЕРОМ
Кажется, я знаю, чей это лес.
Хотя его дом в деревне;
Он не увидит, как я останавливаюсь здесь,
чтобы посмотреть, как его лес заполняется снегом.
Моей маленькой лошадке, должно быть, кажется странным
останавливаться без фермы рядом
с лесом и замерзшим озером
самым темным вечером в году.
Он встряхивает колокольчики на своей сбруе,
чтобы спросить, нет ли какой-то ошибки.
Единственный другой звук — это
шелест легкого ветра и пушистых хлопьев.
Лес прекрасен, темный и глубокий,
но у меня есть обещания, которые нужно сдержать,
И мили, которые нужно пройти, прежде чем я усну,
И мили, которые нужно пройти, прежде чем я усну.
Журналист: это красиво
Фрост: Я рад любой политической свободе, но меня волнует не только политическая свобода, я интересуюсь всегда всеми видами свободы,
Журналист: В некоторых Ваших стихотворениях очень ярко выражена эта философия, про которую вы сейчас сказали.
Фрост: Да, в стихотворении «Горный сурок» о человеке достигающим своей свободы и своей собственной безопасности, о котором вы говорите, я предполагаю.
Видите, верхние классы сейчас должны обеспечивать безопасность низших классов, как если бы это не была демократия.
Журналист: Понятно, мы будем очень рады услышать это стихотворение.
Фрост: Вы хотите услышать это стихотворение? Мне бы понравилось. Читает стихотворение.
The Drumlin Woodchuck
One thing has a shelving bank,
Another a rotting plank,
To give it cozier skies
And make up for its lack of size.
My own strategic retreat
Is where two rocks almost meet,
And still more secure and snug,
A two-door burrow I dug.
With those in mind at my back
I can sit forth exposed to attack
As one who shrewdly pretends
That he and the world are friends.
All we who prefer to live
Have a little whistle we give,
And flash, at the least alram
We dive down under the farm.
We allow some time for guile
And don't come out for a while
Either to eat or drink.
We take occasion to think.
And if after the hunt goes past
And the double-barreled blast
(Like war and pestilence
And the loss of common sense),
If I can with confidence say
That still for another day,
Or even another year,
I will be there for you, my dear,
It will be because, though small
As measured against the All,
I have been so instinctively thorough
About my crevice and burrow.
«Горный сурок»
Кто живет под кривой ольхой,
Кто вверху, под гнилой стрехой,
— Словом, всякий себе жилище
По душе да по росту ищет.
Ну, а я обитаю в норке
На крутом щебнистом пригорке,
И поскольку мне хвост мой дорог,
Я копаю еще отнорок.
Я на камне сижу открыто,
Отступленье — моя защита.
Обеспечив тылы надежно,
Вид беспечный принять несложно.
Есть у всех у нас, жить охочих,
Свой особый тихий свисточек:
При малейшем тревожном знаке
— Юрк! — и ты в безопасном мраке.
И покуда злодеи близко,
Лучше пересидеть без риска,
Все обдумать дважды и трижды,
Попоститься — но время выждать.
А когда удалятся волки
И затихнет эхо двустволки
(Как проходят война и чума
И всеобщий вывих ума).
Можешь быть, мой дружок, уверен,
Что я здесь и что я намерен
Оставаться здесь же и впредь
И на мир свысока смотреть,
Потому что, как я ни мал
По сравненью с масштабом
Скал, но зато я чуткий и зоркий
И умею прятаться в норке.